Словарь языка произведений Распутина Валентина Григорьевича

Надька с грохотом метала в тесной кути́ посуду и, надрываясь, кричала время от времени на ребятишек, чтобы они замолкли.

(Живи и помни, с.  59)

Лидка сообразила, что мать собирается уходить, и заканючила:

— С тобой хочу. Возьми меня, возьми.

Мать показала ей из кути́ сковородник, и Лидка понимающе притихла.

(Живи и помни, с. 60)

На лавке вокруг двух сдвинутых вместе столов сидели старики, бабы; рядом с Максимом справа, оттерев от него Максимова отца, деда Ефима, громоздился, что твой друг и брат, уже пьяненький Нестор, слева место было оставлено для Лизы, но она едва успевала бегать из кути́ в горницу и обратно.

(Живи и помни, с. 62)

 — Не буду, Максимушка, не буду. Это я от дурости. Вы разговаривайте, я не буду. — Она [Лиза] ушла в куть и тут же вернулась, встала на то же место, у края застолья.

(Живи и помни, с. 68)

Гуськов изо всей мочи всматривался в окна, словно надеялся увидеть сквозь них то, что делается внутри. Правое крайнее окно — в куть, сразу за окном курятник, напротив — русская печь, на которой днюет и ночует в последнее время мать.

(Живи и помни, с. 107)

Настёна не вынесла, пошла в куть, где, заметила она, горбилась под полотенцем оставленная на завтра коврига, и хоть помнила, что Надька может расшуметься, отрезала все же на свой страх и риск небольшую краюшку и принесла Лидке, чтобы та пусть не насытила, но уговорила голод, не обрывала его на полном скаку.

(Живи и помни, с. 133)

Она [Настёна] поймала удобный момент, когда Михеич пошёл в куть, кинулась за ним и торопливым шёпотом спросила:

— Тятя, ты не злишься на меня за ружьё? Не злишься, а?

— За ружьё? — Он был ещё в другом мире и не сразу понял, о чём она говорит. — Да нет, дева, не злюсь.

(Живи и помни, с. 136–137)

Но дед Егор достал вторую бутылку купленного в плавларьке вина, они с Павлом вынесли из кути́ и подставили к скамейке стол, и старухи обрадованно, что ещё не подниматься, зашевелились, завздыхали.

(Прощание с Матёрой, с. 251)

Дарья отыскала наконец ковшик, начерпала в сенях из ушата воды и вернулась в куть. И дальше, не сумев отказаться от разговора, говорила оттуда, успевая в то же время топтаться, справлять подоспевшие дела.

(Прощание с Матёрой, с. 302)

Народное слово 2, с. 54-55

 

КУТЬ В ГОВОРАХ БАЙКАЛЬСКОЙ СИБИРИ

У меня жена первая, она беркулёзница была, простыла. А была баушка Марфа, она лечила. Она пришла ко мне кода, я поставил бутылку:

— Вот, бабка Марфа, выпей.

Она выпивала маленько, курила.

— Мне, — гыт, — сынок, не надо много, мне стакан налей.

Я налил, говорю:

— Я тебя прозвал, баушка.

— Я вижу, — говорит, — её испортили.

Я говорю:

— Как?

— А во время свадьбы её испортили. И она жить долго не будет.

А потом в куте́ (куть назывался в деревнях — это кухня отгороженная, там печка, там потом вытаскивали там стол кухонный со стряпнёй), она там налаживала. Я говорю:

— Кто?

— А я, — гыт, — знаю, но не буду. Она молодая, сильная, пускай, — гыт, — как хотит, а я попробую ей сделать.

Записано в 1994 г. Афанасьевой-Медведевой Г. В. от Терентия Николаевича Смолина (1927 г. р.), проживающего в пос. Чунский Чунского района Иркутской области.

Словарь 3, с. 269